...Сколько уже раз он принимал решение поговорить с нею и разъяснить, что очень благодарен ей за все прошлые радости, но отношения между мужчиной и женщиной, вот между такими, как он и она, вечно длиться не могут, надо это осознать и сделать надлежащие выводы. Но он сам же понимал, что подобные доводы для Иды будут слишком сложным логическим построением. А сказать прямо: не беспокой меня больше, не звони, не приезжай, я не хочу встречаться, – этого произнести он не мог. Его удивляло и немного злило, что она сама не видит ничего и не чувствует. Неужели настолько толстокожа? Что толстокожа, это очевидно, но ведь не настолько же... Значит, просто не желает этого ни видеть, ни чувствовать, знать не желает об этом. И вот он с ощущением обречённости в очередной раз безвольно соглашался на встречу, хорошо зная, что ничего не скажет из того, что хотел бы сказать, и всё будет как всегда – и скучно, и досадно, и, конечно же, приятно в известном смысле. Эта самая приятность была одной из причин, не позволявших ему решительно порвать с Идой. Он не хотел себе в этом признаваться, но, скорее всего, она была единственной настоящей причиной...

...И тут раздался звонок Ирины. Сон оказался в руку.

Тревожным голосом она сказала:

– С дочкой проблема. Заперлась в ванной, рыдает. Вечером пришла пьяная. Заявила, что я неправильно её воспитала. Сказала, что я отняла у неё возможность быть счастливой. Что она никогда не будет счастлива, потому что я не научила её счастью. Каково это слышать матери?

– Из-за чего всё это? Накопилось? Или реакция на событие?

– И реакция, и накопилось. Какой-то режиссёр бросил её. Сказал ей, что она молодая. И её нужно всему учить. А чему – всему? И знаешь, что самое поразительное? Зовут этого режиссёра Юлиан.

– Что? Ещё один Юлиан? Уж не сублимация ли это наших идей? Бойтесь своих идей. Они могут сублимироваться. Ох уж эта Мельпомена. И чему он собирался учить твою дочь? Полагаю, не театральному искусству. Где она сейчас? В ванной?

– Да. Затихла. Я переживаю. Не сделала бы с собой что-нибудь. Глупенькая.

Я поднялся с постели и подошёл к ноутбуку. Открыл электронную почту, нашёл файл с текстом пьесы «Самоубийцы».

– Что там, в её пьесе? – спросил я. – Не успел прочитать. Что там с героиней?

– Вскрывает вены, – упавшим голосом ответила Ирина Сергеевна. – Что делать? Ломать дверь?

– Ломай. Я посижу на телефоне...

...– Дети порой неосознанно бросают вызов взрослому миру: в вашем веб-сериале «33 ребёнка» малыши перевоспитывают главную героиню, блогера-childfree, и она становится няней-волонтёром. Вы всегда стремитесь к сюжетам, в которых балом правят дети?

– Хочется нам этого или нет, но дети меняют наш мир, меняют нас, меняют наши судьбы, и обычно это происходит к лучшему. Поэтому не показывать это влияние в сценариях и в фильмах, на мой взгляд, просто невозможно. В картине «Семейный переполох» дети, конечно, тоже влияют на судьбу своих родителей, но не только – они и сами становятся другими. Вначале они избалованы, эгоистичны, но потом осознают свои ошибки и начинают ценить родительскую любовь и заботу, а также друг друга. За те несколько дней, которые длится наша история, жизнь их многому учит. Но это происходит ненавязчиво, с иронией и юмором! Первые показы фильма прошли с успехом – и дети, и взрослые смотрят фильм со смехом, на одном дыхании, и не отрываются от экрана до самого конца...

Понуро бредущая лошадь, дремлющий возница…

И только глупый щенок неотрывно – будто в последний раз –

из телеги смотрит на убегающее за горизонт солнце.

История эта ‒ дурацкая, никчёмная, постыдная ‒ не должна была быть предана огласке. Я обещал Вите. Но рыба-то действительно подгорела. И запах гари до сих пор со мной. А как-то по-другому избавляться от навязчивых воспоминаний, кроме как изводя бумагу, я не умею. Грёбанные ароматы Пруста. Нет. Здесь только ‒ гарь, гарь и гарь. Гарь и больше ничего.

Начнём с того, что сдружились мы с Витей, когда я его укусил. Не припомню, что бы ещё кого-то удостаивал такой интимностью. Укусил в яслях. Сильно. Не по-детски. Сдаётся мне, что он тогда не заплакал. Никогда не видел его плачущим. Скорее всего, я заплакал. От непонятного ещё юному рассудку ощущения, как через тебя просквозила судьба.

Я его укусил, и со следующего дня мы стали лучшими друзьями. Было в нашем знакомстве что-то собачье. Ведь и псы пару клоков шерсти друг другу повыдерут, прежде чем пускаться на совместные поиски костей (дальше костей было много). А мы и были, в общем-то, щенками ‒ рождёнными в один год собаки. И довольно символично, что почуяли друг дружку, когда сознательного ещё мало, всё на инстинктах, запахах. Два щенка рука об руку на прогулке, а над их головами ‒ серая безразличная громада мира...

«Есть ценностей незыблемая скала / Над скучными ошибками веков», – писал Мандельштам. И на этой незыблемой ска́ле там, где гениальность и вечность, есть отметина, загогулина, кто-то неловко выщербил: Фёдор Сологуб. Пишу это и удивляюсь собственной смелости: как странно, непривычно называть Сологуба гением. Ещё раз: гений. Кирпич в сюртуке! Декадент из декадентов, что бы ни значило это слово. И гений. А многие из тех, кого неразборчивая толпа называет гениями, – поэты незначительные или вовсе не поэты. Как сказал Мережковский: «Что по́шло, то пошло́».

Но Сологуб – при всей иногда двусмысленности своих стихов – так, чтобы по́шло, не умел...